Шеханова Татьяна Сергеевна

Что такое армяк, нынче представляют туго. Да и те, кто представляют, толка в армяках не знают. И не удивительно – ну к чему современному человеку, который пристрастился к джинсам, пуловерам, стрейчам, костюмам или курткам, знать толк в армяках? А вот кошка, которую дома звали не иначе, как Золотая кошка – потому что была она золотисто-рыжая, с переливами от красного, червонного золота ремня по хребту к светло-палевой нежности на брюшке, вся с головы до кончика пышного, трубой хвоста в плавной, едва обозначенной поперечной полосатости – так вот, Золотая кошка, как ни странно, не только отлично знала, что такое армяк, но и разбиралась в армяках с редкостным, судя по всему, знанием дела.

Когда Золотой кошке становилось невмоготу от одиночества – поскольку городская кошка зверь подневольный, заточенный в обиталище хозяев и покинутый ими же, в поте лица своего добывающими деньги на собственные нужды, – тогда пушистая заложница хозяйской прихоти, сидя на подоконнике, мечтательно произносила: «Ар-р-р-мяк!..»

Она проговаривала это абсолютно внятно, с невыразимым вдохновением и потом какое-то время молча вслушивалась, навострив уши с кисточками, не ответит ли ей кто. Но ответа не раздавалось, и тогда Золотая кошка спустя минуту-другую с еще большим чувством – и для пущей убедительности выдвинув вперед усы – неспешно сообщала о своей заветной мечте снова: «Ар-р-р-мяк!» Величественно подняв голову и раскинув могучие в размахе усы, зверь ждал понимания. Или сочувствия. Но напрасно. И тогда в третий раз, разделяя важное понятие по слогам, как учитель для непонятливых детей, с как бы вопросительной, а на самом деле побуждающей подхватить интонацией раздавалось в пустой квартире: «Ар-р-р?..» – и после паузы, после того, как и в третий раз никто не соизволил ответить, с безнадёжностью падало вниз кошачье: «…мяк!» – наступала гнетущая тишина.

Некому было услышать. Да, впрочем, если бы и был кто-то дома, то все равно бы не вник в то, чего добивалось животное. Ведь все глубоко уверены, что кошки только мяукают, и потому в прозвучавшем «армяке» способны расслышать лишь «…мяк!», что понимают как усеченное «мяу!»

Что делать!.. Современный человек постепенно утрачивает связь с реальным миром и погружается либо в себя, либо в виртуальный мир, либо все глубже уходит в астрал. Это не важно, куда уходит современный цивилизованный человек – важно то, что уходит он всё дальше и дальше от истинной жизни и при всей своей утонченной просвещенности совершенно перестаёт понимать её, себя, зверей, птиц и даже себе подобных – людей городских, образованных, воспитанных той же самой цивилизацией. Запутавшись в паутине престижных бутиков или дешевых распродаж, в надрывной монотонности тяжелого рока или истошной, назойливой надсадности попсы, в откровенном, наглом бесстыдстве и скрытой распутности рекламных призывов или в тоскливой безысходности депрессий и аутизма, современник продирается сквозь этот лабиринт, безоглядно удаляясь от простого человеческого бытия и зачем-то стремясь к изощренности и выморочности. Где уж ему до кого-то другого, кроме себя!.. И даже Золотая кошка не в силах выцарапать его из каменных или компьютерных джунглей, самозабвенно напевая своему хозяину на сон грядущий, как десять, семь, пять веков назад это делала ее далекая прапрапра…бабка, от которой унаследована огненная полоса вдоль хребтинки: «Копы-лапы, вилы-грабли…» Лапы действительно попеременно – то одна, то другая – ритмично, в такт мурлыканью, и плотоядно вдавливаются в родное тело хозяина, чтобы как можно острее ощутить его всё еще живое тепло и упругость. Мягкие розовые подушечки упираются в самую глубь, а затем распущенные широкие лапы выпускают коготки, этакие костяные крючочки, которые силятся зацепить во глубине плоти и вынуть на свет Божий то, что скрыто от постороннего глаза и потаенно бережется впотьмах – душу.

Золотая кошка месит хозяйское неподатливое тело в попытке выудить из него искру Божью. Похожее на истукана бесчувственное изваяние, сидящее у экрана или погрузившееся в поп-транс, вдруг может очнуться – и тогда в его глазах отразится отсвет далекий и неверный – слабое, робкое воспоминание об истинной жизни.

Припав всем пламенным тельцем к родимой туше, самозабвенно трудится доброе и простодушное дитя природы, веря в возможность воскресения этого несуразного, безумного, отчаянно фальшивящего всеми чувствами, которые ему отпущены Богом, несчастного создания. В порыве безотчетной любви и заботы Золотая кошка ощущает себя матерью не своего, но все равно дитяти. Ей мерещится, что хозяин – это странно выросший, колоссально развившийся котенок, почему-то облысевший, утративший чутье, острое зрение, охотничий инстинкт, а заодно и способность выживать в этом мире. Он бедный, беспомощный, одинокий, кем-то брошенный и обманутый.

Так неужели же Золотая кошка не усыновит это печальное создание? Не попытается его согреть, скрасить его одиночество, излечить от острого ощущения бесприютности посреди мира обустроенного, но столь холодного, ускользающего, хищно переливающегося, как струйка змеи меж теплых корней коряги? Так где же он, истинный, подлинный, пусть старомодный, но из стопроцентной тяжелой шерстяной, хоть и грубой ткани армяк? Где тот выцветший, прапрапра…бабкиных времен армяк с его неподдельной суровой тяжестью и надежностью? Он придавит к постели, наляжет теплым, душным весом на плечи – и укроет от мнимых людей, слов, мнений. И не надо тревожиться по пустякам. Жизнь проста и по-крестьянски справедлива. Порой жестока, но исконно прекрасна. Вставать надо рано. Думать – самому и всерьез.

Трудиться – тяжело и честно. Иначе весь мир разлетится вдребезги.

Армяк для хозяина… Вот он ей зачем, Золотой кошке!

Огромен мир – и человек велик.
Мир многолик – и люди многолики.
Вселенная – летящий в вечность миг,
И человек – лишь миг, мелькнувший бликом.

Но это он сквозь мириады лет,
Взрастая духом, разумом взрослея,
Меж ледяных орбит путём комет
Стремится в плен объятий Лорелеи,

В томленье замирает от любви -
И пусть кругом неистовствуют грозы,
Пусть абсолютный ноль грозит морозом -
Вскипает жар в восторженной крови.

Да, пусть недолог человечий век –
Чем выше миг, тем он прочнее смерти.
В груди бушует пламя битв и нег –
Божественное существо бессмертья.

…Как прокисшими щами –
По перстам, по челу!
Вы пошто обнищали?
Так бедны почему?

Кипятком – по ланитам!
Да кнутом – по очам!
Что ж – повадно вам, битым,
Вышивать по ночам?

Ишь, такие-сякие!
Петь вам!.. Хрясь-перехрясь!
Непоклончивы выи
Об каменья – да в грязь.

Только крестик наперсный
Прилепился к щеке
Да заветная песня
Доплеснулась к реке.

Замутилися струи,
Потемнела волна.
В небо вынесла струги,
Горяча и вольна.

А со стругов-то – песня
Всё про златно шитьё,
Медный крестик наперсный,
Золотое житьё…

Маэстро спит, упав лицом в салат.
Он сладко спит. А что маэстро снится?
Мадонны лик. И тысячи рулад.
Полёт шмеля и грохот колесницы.
Державный вес тяжелого древка.
Дрожанье звезд во глубине Вселенной,
Шум океана в вечности мгновенной
И долгий свет ночного маяка…

Маэстро тормошат. Он смотрит шало,
Не хочет сновидений оставлять.
И недосуг манишку поправлять:
«Ах, Боже мой, да где б ни спать, пожалуй!»

Короткое время – короче, короче, короче…
Чуть лето – ан глядь, уж зима залепила всем очи,
Чуть песня – ан глядь, уж её спрохвала обрывают,
Чуть сказка – ан глядь, говорят, что, мол, так не бывает…

Короткое время – короче, короче, короче…
И кто-то трясётся над ним, ну а кто-то – порочит.
А кто-то молчит, только губы его шевелятся –
И вместо ЛЮБИТЬ возникает похабное ШЛЯТЬСЯ.

Короткое время – короче, короче, короче…
И вместо всего остаётся насмешливый прочерк.
А гарью несёт или сыростью – даже не знаю.
И нежить льнёт к самому сердцу – смазливая, злая.

А длинное время – длиннее, длиннее, длиннее…
Там небо восходит над тьмою – что девка, краснея.
И листья парят, будто птицы, и не опадают,
И лишь поцелуями к лицам на миг припадают.

А длинное время – длиннее, длиннее, длиннее…
Вон песня – и мы поднимаемся следом за нею.
За голосом этим – таким молодым и высоким,
За колосом в поле, за вешним берёзовым соком.

А длинное время – длиннее, длиннее, длиннее…
Как купол сияет, как празднично звёзды синеют!
Как пахнет хлебами, как теплится свечка витая!
Рассеялась мгла. Это медленно, верно светает.

Смотри какой – без глаз, без рук
И без души… Ну разве друг
Таким немыслимым бывает:
Щелчок – и гаснет?.. Убывает
В металл, в пластмассу, в провода?..
А тут – журчащая вода,
И суп, клокочущий в кастрюле,
И день, каких не счесть в июле,
Каких не будет никогда.
Как пышет жаром этот мир,
Затеяв безоглядный пир,
Какой здесь гомон, гул и лепет!
Как нас хватают, мнут и лепят,
Шепча слова горячим ртом!
И любят! И простят… потом.

Да, свеча сгорит, конечно,
И останется огарок.
Этот мир небесконечный –
Нам он всё же как подарок.

Здесь, среди нерукотворства,
Средь дорог, полей и неба
Ни к чему порок притворства,
Лжи и злобы – был, как не был.

А в чести здесь – хоть не сразу,
А с великим опозданьем –
Чистый, благородный разум,
Дум высокое дерзанье.

Да, свеча сгорит, конечно,
И останется огарок.
А вот свет скользнёт к скворечне –
Чистый-чистый, без помарок.

А вот свет прольётся зорькой
И обдаст весь мир лучами,
Чтоб на слепеньких и зорких
Литься днями и ночами.